к откровенно романтичному, немеханистическому образу жизни ушедших времен – эпохи королей) я предпочитаю вычислять час традиционными средствами наблюдения за космосом. Из наших высоких восточных окон открывается красивый вид на еженощную миграцию по небу звезд, планет и луны. В зябкие вечера, когда чистый прохладный воздух сдувает дымку с этой забытой долины, простор кажется неизмеримым, а небосвод – бездонным; Вселенная возвращает свое былое величие, и меня так и подмывает пригубить «Джона Ячменное Зерно»[5], облачиться в Короля кукурузы и вызвать на смертный бой всех претендентов на мой трон.

– Давай-ка послушаем твое сердце! – воскликнул я Максвеллу.

Когда я подошел со стетоскопом, его глаза закатились. Я не собирался причинять ему никакого вреда и уверен, что Макс бы меня понял, находись он в здравом уме. Его голова дернулась, оскалились зубы. Пытается заговорить? Я присел, наклонился и тихо, чтобы никто не слышал, – Вирджил лежал всего в каких-то метрах от нас, на краю ковра, – прошептал:

– Максвелл, это я, твой брат Даг. Ты позвал меня по имени. Не пугайся. Тебя никто не тронет. Мы вместе росли. Помнишь, как мы росли? Помнишь нашу с Вирджилом комнату? Помнишь, как мы устраивали Вирджилу темную? Все будет хорошо, Максвелл. Что ты хотел мне сказать?

Я взял его вспотевшую ладонь и легонько сжал, чтобы успокоить и привести в чувство, а он вдруг зарычал на меня.

Если на вас когда-нибудь рычал другой человек, вы знаете, как это смущает.

– Пожалуйста, веди себя дружелюбнее, Максвелл, – сказал я.

С моих ушей свисал стетоскоп. Расширенные зрачки брата наблюдали, как он болтается над ним. Тогда я качнул головой – легкое ритмичное движение, – и врачебный инструмент мотнулся из стороны в сторону в жутковатом свете ближайших ламп. Стетоскоп блеснул. Макс, глядя, как тот проносится у него перед носом, улыбнулся.

– Нравится?

Макс выглядел довольным. Я опустил голову, поднял и снова опустил. Стетоскоп качался налево, потом направо, туда и сюда, забирался все выше и выше, потом ускорялся вниз и снова возносился на черной эластичной трубке. Вшух! Макс не сводил с него глаз. Я присел на четвереньки, покачивался над ним, всматриваясь в его смеющийся рот, полный какой-то дряни и слюны. Я чувствовал на лице слабое дыхание Макса. Пахло от него горько. От его промежности до бедер, похоже, распространялась сырость.

– О боже, да ты обмочился, – вздохнул я, и вдруг увесистый латунно-стальной стетоскоп Барри помчался по своей траектории-полумесяцу вниз и щелкнул Макса точно по носу – стук. Я тут же зажал ему рот рукой. Если Макс вскрикнет и будет услышан, получится чертовски неудобно, особенно учитывая добычу в карманах моего пиджака и то, что меня обязательно упрекнут за преступное бездействие в связи с печальным состоянием Макса, ведь каждый его вздох драгоценен, и так далее и тому подобное. Общий уровень здешней вздорности сам по себе лучшая реклама осмотрительности. Со стороны каталога карточек уже приближались чьи-то шаги. Я быстро и тихо зашептал на ухо Максвеллу:

– Не вижу повода устраивать сцену. За нос прости, но можешь не сомневаться: если поднимешь шумиху, то тебе же будет хуже.

И вот шаги уже были рядом, чей-то голос произнес:

– Привет, ребят. Что происходит? Даг, все в порядке? Макс в порядке?

– Здравствуй, Бертрам. Да, с Максом все хорошо. Ему уже намного лучше. Как дела у тебя?

– Нормально. Даг, зачем ты зажимаешь Максу рот? Ты уверен, что так можно?

– Да у него что-то язык будто взбесился, Бертрам. Вот я и решил его успокоить.

– Таким манером?

– Прикосновение бывает очень даже целебным.

– Знаю, но ему, по-моему, нечем дышать. Лучше убери руку, Даг.

– Сейчас, Бертрам, сейчас. У Макса все хорошо. Он дышит через нос, а язык уже заметно успокоился.

– Нет, Даг. Сам посмотри. У него кровь пошла из носа.

И в самом деле. Из ноздри сочился отвратительный красный ручеек, скапливаясь у моей ладони и сбегая по грязным и небритым щекам.

– На-ка. – Бертрам протянул салфетки в карманной упаковке. Я утер лицо Макса, а Бертрам добавил: – Наклони ему голову, чтобы кровь сворачивалась.

– Вот так?

– И не откидывай назад. Тогда можно пережать артерию, будет удар. Осторожно! Ты шею ему свернешь!

– Расслабься ты, Бертрам.

– Давай лучше я, Даг. У меня и самого частенько идет кровь из носа. Я отлично знаю, что делать.

– У тебя часто идет кровь из носа?

– Зимой, в сухости и в тепле. Убери-ка руку. – Он присел и взял Максвелла за шею, уложил его затылок на ладони.

– Держишь? – уточнил я.

– Да.

– А еще салфеток не найдется? Эти уже все. – Я показал скомканную окровавленную бумагу. Поблизости мусорки видно не было. Кровь текла без остановки. Я бросил салфетки под кресло. Кровь заполнила уши Макса, маленькая красная волна намочила волосы и капала на ковер. Уже перепачкан воротник, а мой галстук, насколько я мог судить, с задней стороны промок насквозь и наверняка испорчен безвозвратно. Есть ли смысл развязывать и снимать его сейчас? Пожалуй, да. Отдам в химчистку. Я знаю одну надежную химчистку, где часто справляются с трудными пятнами. Я предложил Бертраму снять галстук с Максвелла ради удобства, затем сам принялся за дело. Этот галстук – из качественного шелка с цветочным рисунком, на нем получается особенно красивый и компактный узел. Если затянуть потуже, он уже никуда не развяжется и смотреться будет отлично, что ты с ним ни делай. У Макса узел был удивительно крепким. Я думал было подцепить шелковую складку, но ничего не вышло, и тогда я попытался стянуть нетронутый узел по всей длине тонкого галстука и тем самым увеличить петлю. Тоже без толку. Узел не поддавался. Я только размазывал кровь брата по рукам, а стетоскоп все качался и пикировал на его лицо, и меня угнетали глупость и ничтожность жизни.

– Отчего ты сегодня повесил нос, Даг? – спросил Бертрам.

– Это мой галстук. Мой любимый галстук. Он взял его без спроса, и смотри, что с ним стало.

Бертрам наклонился и пригляделся к окровавленному галстуку.

– Он и сам по себе довольно бордовый и темный. К тому же не глянцевый. Пятен не будет видно. Да они даже усилят этот землистый оттенок. И можно, к примеру, когда его наденешь, завязать так, чтобы спрятать пятна. Я как-то раз намочил галстук водой и обнаружил, что если завязать его вот так, то и никаких пятен не видно.

Нужно ли говорить, как больно мне было от мысли об уставшем, немолодом уже брате, который стоит перед затуманенным зеркалом в ванной и аккуратно, старательно, одержимо поправляет перепачканный галстук? Я так и видел Бертрама своим мысленным взором: непричесанные волосы и застегнутая не на те пуговицы рубашка, шлепающий по груди чумазый галстук, торчащие из носа окровавленные салфетки – подготовка к очередному ужасному дню.

Вообще-то на моей памяти Бертрам всегда был чистым, презентабельным, свежевыбритым и в отутюженной одежде. Но кто же знает, как оно на самом деле. На его пальто могут быть катышки, а в карманах – дырки, куда просыпаются деньги. У лоферов под подвернутыми штанинами, закрепленными на скобках, наверняка уже три-четыре раза сменились стельки. В первые холодные вечера осени такие упадочные мысли сами собой лезут мне в голову. На улице вечно дует. Ряды наших исхудалых оголенных деревьев выставляют переломанные ветки, а разбросанная палая листва время от времени взмывает бурыми или красноватыми вихрями, которые хватают некрашеную деревянную калитку, ведущую в розарий, и раз за разом громко и резко хлопают. Помнится, однажды летом кому-то поручали починить на той калитке щеколду. Никто ничего не сделал, и уже прошла целая вечность, и никто словно не замечает или не переживает из-за калитки розария, что без конца грохочет в темноте. И это лишь один из многочисленных поводов для беспокойства на данный момент. Окна библиотеки на сильном ветру оглушительно трясет – того гляди лопнут, водопад битого стекла прольется нам на головы. Задувают сквозняки. Вечером даже с ревущим в очаге огнем – делом рук Хайрама – и со вкусным виски-кордиалом Клейтона в руке чувствуется холод, быстрый трепет неуловимых ледяных порывов на коже. Каково же в эту злую пору прозябать в убогом палаточном